В начале июня 1978г кончался срок моего пребывания в Сибири. Это было связано с тем, что везли меня на ссылку более месяца по этапу и вместо 21 сентября 1976г выпустили только в конце октября 1976, a каждый день пребывания в заключении считался за 3 дня ссылки.
По опыту других ссыльных политзаключенных я знал, что в конце срока КГБ, как правило, устраивает какую-нибудь провокацию и фабрикует новое дело. Я вел себя максимально осторожно, не ввязывался ни в какие конфликты и, в основном, сидел дома. Более того, я планировал примерно за месяц до конца ссылки исчезнуть, поселиться тайно у кого-нибудь из моих знакомых и после окончания срока скрытно выехать со ссылки, чтобы не могли приписать побег. В этом случае, самое большее, в чем меня могли обвинить, это в том, что в течении месяца я не отмечался в милиции. А это только административное нарушение.
Но, видимо, кто-то и когда-то уже додумался до этого. Во всяком случае власти меня опередили. 15 апреля 1978 года ко мне пришла женщина из бухгалтерии КБО и попросила меня немедленно пойти с ней в КБО для выяснения неясностей в каком-то бухгалтерском документе. Ничего не подозревая, я пошел. Там оказался сотрудник милиции следователь Корнев Анатолий, который предъявил мне акт ревизии. В нем говорилось, что ремонт, который я делал для организации, незаконен, ибо договоров о ремонте в бухгалтериях не обнаружено. И я понял замысел КГБ. В бухгалтериях организаций договора изъяли и уничтожили. Теперь меня можно обвинять в чем угодно. Я сказал Корневу, что вторые экземпляры этих договоров есть у меня дома. Это, видимо, было для него полной неожиданностью. Он ругнулся по поводу того, что на него взвалили это дело и потребовал, чтобы я пошел с ним в милицию для выяснения. В милиции меня без лишних слов обыскали, отобрали все документы и посадили в одиночную камеру предварительного заключения (КПЗ).
На следующий день после ночи на голых деревянных нaрax, меня отвели к прокурору Баргееву А.А., который тут же подписал ордер на арест, и повели в мою избушку на обыск. Замок на дверях избушки оказался весь искареженный, кто-то уже пытался проникнуть в дом.
Я достал вторые экземпляры договоров и стал требовать, чтобы Корнев внес их в протокол обыска. Препирались мы с ним примерно полчаса. Но все было бесполезно. Наличие договоров портило им всю фабрикацию и он так и не согласился их внести. Не вносились в протокол и многие другие документы. Единственное, что мне удалось добиться, - это внести в протокол номера моих экземпляров (копии) квитанций на выполненные работы в КБО, которые я ему сдал. Но это не помешало неугодным квитанциям в дальнейшем исчезнуть и суд оказался глух к моим просьбам выяснить, куда они делись, даже просто сопоставить протокол обыска с наличием квитанций в деле. Аналогично исчезли или остались без внимания и многие магазинные и посылочные квитанции (чеки) на запчасти, ибо при их учете сумма заработка (по их терминологии "хищения" социалистической собственности) получалась слишком мизерной.
Единственное, что мне удалось отстоять, это то, что вторые экземпляры договоров не были уничтожены и были все же включены в дело. Но для этого мне пришлось послать десятки жалоб и заявлений во все инстанции, грозить тотальной голодовкой. И КГБ, видимо, не решилось на их уничтожение, сфабриковав новое обвинение в том, что ремонта якобы было сделано на меньшую сумму, чем выплачено зарплаты. Забавно, что срочно присланный в подмогу Корневу следователь из Улан-Удэ Александров на мое замечание: "Если мне заплатили больше, чем положено, то сажайте тех кто "переплатил", а с меня вычтете лишнее", в наглую ответил: "Нам надо посадить не их, а тебя!"
Примерно 20 aпреля 1978г меня повезли из п.Багдарин в Улан-Удэнскую следственную тюрьму. В тюрьме сдали охране и заперли в предварительном боксе охранного отделения. Вскоре из КПЗ какого-то отделения милиции привезли двух в доску пьяных арестантов Гаврилова и Олейчика, которые орали и буйствовали, особенно Олейчик. Но тюремщики обходились с ними весьма деликатно. Если простой заключенный мог быть избит за малейшее возражение, косой взгляд и просто ради развлечения, то обхождение с Гавриловым и Олейчиком было нaредкость удивительным. Как я потом выяснил, это были стукачи, которых оперчасть использовала в тюрьме, а также возила по КПЗ для подсадки и террора арестованных, а при нужде и лжесвитедельства. Расплачивались с ними за это чаем, водкой и наркотиками и, судя по степени опьянения, водки для них не жалели. Привезли их в связи с моим прибытием и поместили в одну со мной камеру.
Меня интересовал вопрос, откуда оперы берут наркотики и деньги, чтобы "благодарить" стукачей за их деятельность. Алeксaндр Гаврилов, который просидел со мной несколько месяцев, - дольше, чем кто-нибудь другой, и который в конце концов перестал скрывать, что он стукач и посажен со мной специально, объяснил мне, что оперы отбирают это зелье у наркоманов, находят при обысках в передачах, а то и просто получают для передачи от друзей арестованных.
Что касается водки и чая, то их они покупали и приносили на те 15 рублей зарплаты в месяц, которая полагается заключенным -стукачам за их "труд". Официально этот фонд именуется "Фонд поощрения лучших" или "вставших на путь исправления". Причем, если в КГБ зарплата стукачам, переведалась на их лицевой счет и они могли на нее на общих основаниях отовариться в ларке, то в МВД оперы могли брать эти деньги из кассы якобы для отоварки "лучших". Александр Гаврилов, а потом и многие другие стукачи с негодованием рассказывали мне как их надувают оперы, давая иногда 1,5 рублевую плитку чая заставляя расписываться, что "лучший" получил продукты сполна на 15 рублей. Разницу, разумеется, оперы клали себе в карман. А если "исправившийся" начинал возмущаться, то вообще не получaл ничего, ибо на его место всегда была тьма желающих.
Иногда оперы поступали еще хитрее. Стукач получал свою плитку чая, расписывался, его уводил надзиратель, устраивал ему обыск, забирал эту плитку и отдавал оперу. Тот "награждал" этой плиткой следующего стукача, у которого вновь отбирали и т.д. Так же иногда делали и с "дрянью", с той разницей, что неугодному или проштрафившему стукачу при нахождении ее могли еще пришить дело по употреблению или распространению наркотиков.
Впрочем снабжение опером стукачей чаем, водкой, наркотиками было далеко не единственным и может даже не главным способом благодарности. Значительный доход надзиратели и оперы получали от грабежа подследственных руками стукачей, либо блатных, возможностей грабежа, которые они предоставляли стукачам, и попустительства такому грабежу.
Дело в том, что при аресте человека забирали в вольной одежде, которая стоила недешево. Это могла быть и норковая шапка, дубленка, дорогое пальто или куртка, импортный костюм, полувер, кофта, красовки или заграничная обувь. Когда арестованного привозили в тюрьму, то у него отбирали деньги, ценности, зaставляли сдавать в камеру хранения часы. Полагалось сдавать в камеру хранения и ценную гражданскую одежду и получать в замен арестанскую, но обычно это не делали. Да и кладовщик - такой же зэк, работающий в хозобслуге, мог своровать и продать надзирателям за бесценок хорошие вещи. А поскольку кладовщики постоянно менялись, то потом что-либо доказать и найти концы было просто невозможно.
Таким образом, большинство подследственных приходило в камеры в своей гражданской одежде. А если на нем было что-нибудь ценное, то надзиратели его временно "по ошибке", сажали к стукачам или блатным и те буквально раздевали его до нитки. Подобное мне часто приходилось наблюдать и испытывать самому, когда мне присылали теплые носки или варежки.
Все это за бесценок за бутылку водки или плитку чая передовали надзирателям. Часто и оперы были непрочь поживиться у такой:
кормушки. После грабежа подследственного, если нет нужды в выуживании у него каких-то сведений, перебрасывали в общую камеру.
Другой способ подкормки стукачей состоял в грабеже передач.
Кому доводилось носить передачи подследственным, тот знает с какими муками, унижениями и оскорблениями это связано.
Порой мать или близкие, потрясенные арестом родственника, сами из-за этого попавшие в трудное материальное положение, с трудом наскребают на разрешенную раз в месяц (если следователь соблаговолит не возражать) передачу подследственному. Им ни только порой трудно достать кусок колбасы или полкило масла, но приходится рано вставать, иногда целые дни проводить в тюремных очередях, наслушаться оскорблений от приемщицы, умолять ее не выбрасывать те или иные продукты, которые в большинстве вдруг оказываются "неположенными". Искромсанные продукты, вскрытые фабричные банки, в которых, вечно ищут что-то запрещенное, наконец, отправляются к подследственным. По пути тюремщица может присвоить или подменить какие-то продукты. Непрочь ими полакомиться и надзиратели - все равно подследственный не в состоянии проверить что и сколько было.
При этом оперы подкармливали стукачей так. Перед тем как вручить передачу подследственного срочно переводили в камеру к стукачам, вслед за этим приносили передачу или посылку. Стукачи, конечно, набрасывались на нее, устраивали коллективное пиршество вместе с владельцем (мол в камере все общее), после чего владельца перебрасывали в прежнюю камеру. При этом хорошо, если стукачи хоть что-то разрешали ему взять из его же передачи (мол забирать с собой передачу не принято).
Но особо страшные слухи ползли по тюрьме о так называемых пресс - хатах, специальных камерах со стукачами, в которые бросали, как к волкам в яму подследственных, не желавших признавать предъявленные им обвинения. Их подвергали там издевательствам, избиению и террору, а иногда и убийству, оформляя это как "самооборону". Впоследствии мне пришлось непосредственно столкнуться с одним из таких случаев, когда в больнице скончался человек, забитый в "пресс-хате" до полусмерти.
В отдельных случаях оперы шли на прямое нарушение закона, подбрасывая стукачам неугодных малолеток, т.е. арестованных детей. Оказывается у нас в Союзе могут арестовывать детей с 14-летнего возраста. По закону до 18 лет их должны содержать отдельно. Нарушая этот закон детей бросали в камеры к стукачам, у которых было только одно желание - изнасиловать, удовлетворить свою похоть, научить курить "дрянь", превратить в стукачей, блатных, предстать перед ними некими "героями", образцами для подражания.
Многие стукачи пытались скрывать свои фамилии и выступали под кличками, которые сами себе присвоили. В частности, Олейчик выступал под кличкой "Синий". Под этой кличкой он вступал в общение с другими арестованными и в перекличку через разбитые окна с другими камерами. Свою фамилию он никогда не называл и был страшно недоволен, когда один из надзирателей рассекретил его, назвав по фамилии в моем присуствии.
Вообще мания к кличкам у уголовников буквально у всех. Мне приходилось слышать как молодой парень, впервые попавший в тюрьму, не мог придумать себе кличку и кричал в окно: "Тюрьма, тюрьма - дай кличку?" Какая только похабщина не неслась ему в ответ развеселившихся уголовников. Причем часто кличками они снабжали и других, даже политических, помещенных в их среду. Они знали, что я доктор технических наук, но путали это понятие с врачом и часто обращались за медицинскими советами. Когда же я им пытался объяснить, что я специалист по кибернетике, то понимали это с трудом, а слово доцент для них было вообще за семью печатями. Впрочем, впоследствии в концлагере (по официальной терминологии в ИТК) ко мне обращались "Сан Саныч", хотя за глаза окрестили "профессор".
В Улан-Удэнской тюрьме я столкнулся с прямым лжесвидетельством. Однажды в камеру, где находился я и трое стукачей Александр Гаврилов, Илья Исанюрин и Олейчик бросили, на короткое время некого Супонкина. Он рассказал, что его обвиняют в убийстве, но он не имеет никакого отношения к этому преступлению. Весь разговор был в моем присуствии. Спустя несколько месяцев я узнал, что Супонкина осудили на основании показаний Олейчика, Исанюрина и Гаврилова. Якобы Супонкин им сказал, что убийство совершил он. Это был обычный прием, когда человека арестовали, ничего доказать не могли, но не признаваться же следствию в своей ошибке, не выпускать же его на свободу и не портить отчетность по раскрытию преступлений? Тем более, когда такое серьезное преступление как убийство, где "виновный" должен быть обязательно наказан. Я знаю, что иногда таким образом страдали десятки людей, не имевшие никакого отношения к данному преступлению и арестованных просто по подозрению. Всем им в конечном счете пришивалось какое - нибудь "дело", часто не имевшее никакого отношения к причине ареста, как это было в знаменитом деле Пешехоновой, в котором пострадали около 30 ее случайных знакомых. Начальник оперчасти Улан-Удэнской тюрьмы Иванов был особенно наглым и пустил кровь тысячам людей.
Суд под председательством судьи Жанчипова Э.Б. состоялся в начале августа 1978г. Когда я выступил с заявлением о том, что смешно судить человека за то, что якобы государство платило ему больше, чем положено, стал говорить о преступных методах следствия, уничтожении неугодных квитанций, подделке документов, фальшивой экспертизе, политической подоплеке всего этого "дела", меня грубо прервали и в тот же день в камере отобрали все мои выписки из дела; заметки к судебному процессу, копии жалоб и вообще всю бумагу и ручки. Мои устные протесты в суде прокурор Байбородин тут жe прерывал и начинал кричать о том, что я антисоветчик, клеветник так и не ставший на путь исправления. Короче мне влепили 3 года концлагерей строгого режима. Виновным сeбя я не признал.
Отбывать наказание отправили из Улан-Удэ в концлагерь в Иркутскую область на лесоповал. За Иркутском от стации Решеты Сибиской магистрали по железнодорожной ветке, не обозначенной ни нa одной карте, нас везли на Север около 2-х часов и все это время вдоль полотна тянулись концлагеря. Официальный адрес лагеря:
665061, Иркутская обл., Тайшетский район, поселок Новобирюсинск, Учреждение Н-235/12.
В этом концлагере я пробыл около месяца и благодаря сочувствию заведующего лагерным медпунктом, почти, все это время пролежал в больнице. Затем лагерное начальство, а возможно и Управление ИТК Иркутской области решило, что им ни к чему лишний политический и отправило меня обратно в Бурятию.
Здесь привезли в концлагерь почтовый ящик ОВ-94/2 в п.Южный недалеко от Улан-Удэ. Начальник этого "образцового" концлагеря Леонид Друй, отличался особой жестокостью. Как-то я подсчитал, что за несколько лет своего пребывания в этой должности он выписал заключенным около 150 тысяч человеко-дней пребывания в холодном карцере, не считая сотен тысяч человеко-дней во внутрилагерной тюрьме особого режима (ПКТ).
На любой нелепый рапорт надзирателей или просто холуев -заключенных ("повязочников", "красных") у него было одно наказание - 15 суток карцера. На любую попытку что-то объяснить, сказать в ответ, слышалось рычание: "А, ты ... недоволен! Добавить еще 15 суток!!"
В итоге в концлагере 90% заключенных страдали желудочными заболеваниями, 20% - туберкулезом, около 10% венерическими болезнями. Часто были случаи самоубийства особенно в ШИЗо и ПКТ.
Например, з/к Богданов, не выдержав пыток, повесился в камере карцера.
В концлагере царил произвол "красных", избивавших "мужиков" и тех, кто не хотел вступать в СВП (секция внутреннего порядка), т.е. стать "красным".
Не брезговал Друй и всевозможными махинациями. В частности, используя труд заключенных, изготавливал по заказам номенклатуры за символическую плату великолепные мебельные гарнитуры, ремонтировал автомашины, отпускал "списанные" материалы и таким образом держал в зависимости собственное руководство МВД, прокуратуру и высшее руководство БурАCСР, включая обком. Да и по сути дела все руководство Бурятской республики было связано круговой порукой и представляло собой единую мафию.
В конечном счете (уже после моего освобождения) Друй попался на взятках, но отделался легким испугом и был с почетом отправлен на пенсию. Ныне он проживает в 3-х комнатной квартире в Улан-Удэ, 670000, по ул.Борсоева 29, кв.37 (Тел: 2-93-12).
Но и на пенсии он сохранил свои привычки относится к людям как к скотине. Мне пришлось видеть, как игнорируя огромную очередь в магазине, он подал чек продавцу. На мой вопрос: "Почему без очереди?"-с детской наивностью ответил: "А я ее не заметил!"
Зэки рассказывали, что Друй велел собрать всех кошек в ИТК в
мешок, бросил мешок в топку в котельной и наблюдал как они орут и
мечутся в огне. Другой случай был при мне. В яме туалета ШИЗо нашли арестанские миски. Он приказал подавать пищу в них.
Впрочем мало отличался от него и его заместитель по режиму Круглов Н.Я., проживающий в Улан-Удэ по (бывшему) проспекту 50 лет Октября 22 кв.19, тел: 9-46-07, а также начальник оперчасти Быков Б.А. (Улан-Удэ, 670033, ул. Краснофлотская 26 кв.15). Большой жестокостью отличался и ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) Поляков (п.Южный, ул.Багдата 15, 30083, 248), учившийся после моего освобождения в Улан-Удэнском технологическом институте, где я работал в период второй ссылки. Он хотел посадить меня в карцер, только за то, что я подобрал в мусоре обрывки "Правила поведения заключенных".
Удивительно, что все эти люди случайно встречаясь со мной после освобождения на ссылке даже в период перестройки, не чувствовали никакого смущение. У них даже мысли не возникало о преступности своих действий хотя бы по отношению к политзаключенным.
Из всего обслуживающего персонала концлагеря относился ко мне сочувственно только врач Бакланов Николай Артемьевич. По возможности его были весьма ограничены.
Друй, будучи евреем, особенно старался выслужиться перед КГБ. Был взят курс не прямое уничтожение меня. Около 9 месяцев (285 суток) он продержал меня легко одетого в холодном карцере на фунте черного хлебa и воде, а остальное время почти 2-а года во внутрилагерной тюрьме.
Невозможно описать те пытки и издевательства, которые мне пришлось перенести. Меня лeгко одeтого держали в камерах с обледенелыми стенами, помещали в неотапливаемый бокс около покрытой льдом наружной двери и зимой в 40-грaдусный мороз по несколько раз в день открывали эту дверь на два часа для "проветривания" помещения. Помещали в темную сырую камеру с мокрицами, тараканами, вонючей парашей и на 6 кв. метров набивали по 6-8 человек, так что люди должны были сидеть и спать на грязном полу. Уголовников, особенно "красных", поощряли избивать и террорезировать меня. На мои требования одиночного содержания отвечали: "Не положено". А мои жалобы просто выбрасывали.
Все мое пребывание в концлагере Друя вспоминается как сплошнaя пыткa. Дело не только в постоянном голоде, доводившем до голодных обмороков. Главная пытка была холодом, в ознобе и судорогах истощенного организма. Разрешали одевать только трусы, майку и тонкие арестанские хлопчатобумажные штаны и куртку. И это при обледенелых стенах или выходной распахнутой для "проветривания" коридорной двери и всегда холодных батареях. Температура в камерах могла держаться только за счет тел самих заключенных. А какое тепло мог выделить голодный человек и его испорченный желудок?
Особенно мучительно было ночью. Спать приходилось калачиком, натянув куртку на голову и стараясь дышать под нее, чтобы хоть как-то сохранить тепло. Просыпаться каждые полтора-два часа от дикого озноба, вскакивать, прыгать и махать руками, чтобы хоть немного согреться и унять трясучку.
Всеми этими пытками КГБ и Друй добивались только одного: раскайся, выступи по телевидению.
Все мои жалобы в прокуратуру и др. органы и лично прокурору по надзору за ИТК Гришину И.А. (г.Улан-Удэ, 670015, ул.Павлова 65 кв.30, тел. 2-11-32) выбрасывались, оставались без ответа.