Политические акции, выступления, протесты, голодовки следовали друг за другом. С многих из них становилось известно в тот же день
не только диссидентам, оставшимся на воле, но и зарубежным радиостанциям. КГБ получало очередную взбучку от ЦК и начинало метаться в поисках информаторов, изолировать подозреваемых. В общей сложности меня продержали в ШИЗо 110 суток и в ПКТ 9 месяцев.
Карцер по сути дела представлял собой камеру пыток, где заключенный не столько страдал от голода (хотя дело и доходило до полного истощения и голодных галлюцинаций), сколько от холода. Дело в том, что сажали туда в тонкой хлопчато - бумажной арестанской одежонке, разумеется без постели и топили так, чтобы держать температуру пониже. Деревянные нары отстегивали от стены только на 8-мь ночных часов. Озноб изводил источенный организм зэка. Особенно тяжело было ночью. Приходилось вскакивать по 5-Ю раз, делать упражнения, чтобы хоть немного согреться. Уснуть на жестких сучковатых нарах с железными болтами, даже в тепле было бы трудно. Все питание состояло из 450 гр. черного непропеченного хлеба. Веками не мытая огромная железная параша издавала "ароматы", из-за которых было трудно дышать.
В ПКТ было несколько лучше. На 8 ночных часов там выдавали постель, а в обед миску жидкой баланды. Работа заключалась в ручном шлифовании деревянных футляров для часов - ходиков и давала администрации повод наказать Вас в любое время за "невыполнение нормы". Ваши футляры не засчитывали как якобы отшлифованные недостаточно тщательно.
Одним из поводов для очередной отправки в карцер послужил отказ дать КГБ "нужные" показания на Андрея Твердохлебова. Более того с приехавшим по его делу следователем, я повел себя дерзко, после долгих препирательств настоял, чтобы показания я писал собственноручно и написал в них какой замечательный человек Андрей, что дело его сфабриковано КГБ, что мы политзэки очень благодарны ему за его правозащитную деятельность, что в СССР попираются Права Человека и т.п.
После таких "показаний" меня сразу же поволокли в ШИЗо. Как я узнал позднее они так и не были включены в дело Твердохлебова, в котором следователь указал, что я якобы отказался дать показания.
Вообще я был единственным доктором наук в Мордовских политических лагерях в те времена и приезжавшее начальство водили в ШИЗо как в зоопарк показывать меня как некого диковинного зверя. Помню одного генерала из Министерства Внутренних Дел, который никак не мог понять чего же мне не хватало при советской власти и с которым я сцепился (словесно, разумеется) у себя в камере; полковника из МВД, специалиста по замкам, после посещения которого на мою камеру повесили шестой замок.
Не раз появлялся и республиканский прокурор, один раз даже с претензией: "В прошлом году из Мордовских ИТК поступило около 650 жалоб. Из них 440 написали Вы, 168 Айрикян и 42 остальные заключенные. В чем дело? У меня не хватает сотрудников писать Вам ответы".
Конечно все эти жалобы на безобразия администрации концлагеря были бесполезны, как и требования соблюдения хотя бы куцей советской законности. Лишь однажды нам удалось добиться небольшого успеха. В караульном помещении ПКТ я увидел на стене "Нормы питания заключенных", в которых было указано, что нам якобы ежедневно выдается 30 грамм мяса. Вывешено это было для разного рода комиссий. Я стал писать во все инстанции спрашивая, где же это мясо? Какие только идиотские ответы не приходили, что мясо с костями, что оно уваривается на 60%. В конечном счете начальство плюнуло и скрипя сердцем стало выдавать зэкам в ПКТ мизерный кусочек с кончик пальца (как они утверждали 16 грамм после "уварки"), который не хватило бы и мышке. Но если Вы истощены до предела и не видели мяса много лет, то и такой кусочек способен доставить вам минуту наслаждения. Последующие поколения узников ПКТ были благодарны нам за эту маленькую победу.
Конечно много было и таких политзаключенных, которые считали, что лучше сидеть тихо, не раздражать КГБ, не попадать в ШИЗо и ПКТ, не подвергать тем самым себя мучениям, сохранить здоровье. В большинстве своем это были люди, ставшие "политическими" случайно за неосторожную критику режима, чтение "пикантной" литературы, а то и просто за разногласия с начальством. КГБ, оправдывая свое существование,давало "вал", хватая порой кого попало. Но я думаю, что борьба истинных политзаключенных имела большой смысл. В конечном счете, творимые в политических концлагерях безобразия и пытки предавались гласности и будоражили мировое (а через зарубежные радиостанции и советское) общественное мнение. Недаром в концлагере все вертелось вокруг одного вопроса. КГБ стремилось полностью изолировать нас, а мы довести информацию до воли.
В политических концлагерях была не только интеллигенция. В ПКТ мне приелось долгое время сидеть с рабочим Петром Сартаковым. Он описал свое пребывание в сталинских концлагерях и пытался передать его американцам. За что и получил свой срок. Он тянулся к знающим людям, стремился расширить свой кругозор, пополнить образование.
В конце 1975г во время короткого пребывания в лагерной зоне патруль поймал меня за составлением перечня махинаций, хищений и воровства администрации концлагеря. Руководство встревожилось не на шутку. Ведь это уже касалось их собственной шкуры. Врач Сяксясов, встретившийся мне в тот вечер с двумя битонами краски, воскликнул: "Не хватало только, чтобы и я попал в ваш список". На следующий день в присуствии надзирателей мне дали 5 минут на сборы, тщательно обыскали и отправили в концлагерь Барашево. Здесь среди огромных уголовных концлагерей была небольшая политическая зона, где держали особо опасных политических преступников.
Из политических зaключeнныx этого концлагеря наибольшее впечатление производил Вячеслав Черновол.
Мы много беседовали о положении обсуждали разные мероприятия, принимали участие в совместных акциях, делились куском хлеба. Как бывший журналист он хорошо знал жизнь, историю и культуру Украины, любил ее и был прирожденным политиком с широким кругозором и глубоким пониманием исторических процессов. Не сосчитать сколько часов мы провели в беседах, кружа по внутреннему периметру колючей проволоки. Я не слышал ни об одном случае побега из советского политического концлагеря, но всегда удивлялся той огромной сложной и дорогостоящей системе охраны советских концлагерей. Сначала шли два ряда колючей проволоки, снабженной сигнализацией. Затем вспаханная полосе. Потом высокий сплошной забор с колючей проволкой наверху. Затем еще один такой же забор. Между заборами убивающая система высокого напряжения и вышки с автоматчиками. Затем снова колючая проволока "путанка", чтобы нельзя было подойти к концлагерю и снаружи.
Слава рассказал случай, когда КГБ пыталось подслушать его разговоры со Стусом, который ранее также был в этой зоне. Стуса вызвали на вахту и предупредили, чтобы он готовился завтра на этап. У него отобрали телогрейку якобы для обыска, а взамен временно выдали другую. Естественно, в тот же день они стали обсуждать со Славой свои и общественные планы, передавать линии коммуникаций, договариваться о способах связи. Слава выразил удивление по поводу замены телогрейки, стал ее прощупывать и обнаружил в ней микропередатчики с горошину величиной. Они тут же их повыдирали и закопали в землю. Спустя несколько минут примчались кагебисты и отобрали телогрейку. Он показал мне и место захоронения микрофонов.
В этом концлагере нам со Славой удалось услышать суд над двумя бывшими кагебистами Браверман и Пачулия. Браверман был начальником следственного отдела КГБ Ленинграда и Ленинградской области. Пачулия начальником КГБ Абхазии. Оба были ближайшими сподвижниками Берия. Причем Браверман представлен к званию генерала. Когда Берия был объявлен "империалистическим шпионом" и врагом народа, во время хрущевского разоблачения "культа личности", оба были осуждены за пытки и убийства подследственных.
В концлагере оба стали стукачами и заняли теплые места. Пачулия стал библиотекарем, Браверман - служащим в конторе. Поскольку даже полицаи презирали с ними общаться, не говоря уже о политических, они вынуждены были общаться только друг с другом и усердно строчили друг на друга доносы, утверждая, что тот другой неверно понимает очередное постановление ЦК КПСС.
Суд приехал для пересмотра дел, главным образом кагебистов. Мы со Славой, конечно, уселись в первом ряду. Начальство нас выгнало сколько мы не протестовали, доказывая, что на "открытом" суде могут присуствовать все желающие.
К счастью, коптерка для кипятка, примыкавшая к бараку, была отделена от зала суда только фанерной перегородкой и пробравшись туда, мы могли слышать все происходящее.
Волосы становились дыбом, когда мы слышали, что же творили эти "стражи законности". Пачулия додумался даже до того, что людей бросали в ямы на съедение крысам. И судили их не за фабрикацию дел и пытки, а за убийства подследственных. Причем Пачулия оправдывался тем, что строил дорогу на дачу Сталина, на которую тот так ни разу и не приехал.
Браверману скостили срок за "исправление" и "хорошее поведение". Пачулия, несмотря на блестящие характеристики администрации концлагеря, уменьшить срок отказались только по личному требованию Георгадзе (секретаря Верховного Совета СССР), поскольку он замучил его близких родственников.
По заведенному КГБ порядку за полгода до освобождения меня вновь бросили во внутрилагерную тюрьму в ЖХ-385/19. Делалось это для того, чтобы свежие концлагерные новости не выходили за колючую проволоку и применялось КГБ по отношению к тем, кого они считали особенно опасными.
В день вывоза побросали работу и собрались у щелей внутрилагерного забора, отделявшего ПКТ от производственной зоны много политзаключенных. Каждый старался крикнуть на прощание добрые пожелания, просьбы, новости. Я узнал голоса Сергея Солдатова, Володи Осипова, Артема Юшкевича и др.
Но отбыв концлагерный срок я шел не на свободу. Впереди был тяжелый месячный этап в Сибирь по пересыльным тюрьмам чуть ли не всего Союза. Даже место ссылки держалось в секрете. Мне было заявлено, что везут меня в Иркутск и только по прибытии выяснилось, что привезли в Бурятию.
Весь этот этап вспоминается как сплошной кошмар. Перебрасывали от одной пересыльной тюрьмы к другой. Потьма, Челябинск, Новосибирск, Иркутск, Улан-Удэ. Везли в столыпинских вагонах медленной скоростью по 2-4 дня на каждом перегоне. В купе без окон, отгороженном от коридора железной решеткой и рассчитанном в нормальных вагонах на 4-х пассажиров, набивали по 20-25 человек. В дороге не кормили по двое - четверо суток. Перед этапом выдавали кусок хлеба, селедку и чайную ложечку сахара. Выдавали воду или выводили в туалет в лучшем случае раз в сутки, причем не когда хочется, а по расписанию. Из-за тесноты спать часто приходилось сидя, поскольку все лежащие места занимали блатные.
Мат, вонь, обыски, грабеж уголовников и охраны сопровождали каждый перегон.
Впрочeм и в самых пересыльных тюрьмах было не сладко. При перевозке от станции к тюрьме и обратно в черные воронки набивали заключенных буквально битком по 20-30 человек. Если учесть, что 2/3 внутреннего кузова отгорожено для автоматчиков и 2-х одиночных камер, то приходится удивляться как можно поместить столько народа (с котомками) в глухой железный ящик площадью 4 кв. метра. Этот ящик был без единой щели и в него почему-то всегда проникали выхлопные газы двигателя. К тому же некоторые молодые уголовники и блатные начинали курить махорку. Я обычно уже через минуту задыхался, меня начинало рвать и я часто терял сознание. Путь в воронке иногда длился по несколько часов, не считая часов, которые уходили на перeдачу заключенных от поездной охраны -охране воронка и затем охраной воронка - тюремной администрации. Каждого выкликали по одиночке, спрашивали имя, отчество, статью, срок, сверяли с фото на запечатанном сопровождающем деле, делали обыск.
В одной из пeрeсыльных тюрем после приема меня заперли в маленький стоячий бокс, стены которого были обиты железом, напоминавшем крупную терку. После тяжелого этапа я еле держался на ногах. Но должен был стоять строго вертикально, ибо при малейшем отклонении острые шипы впивались в тело. Невозможно было даже постучать в дверь, ибо она была также обита таким железом. Всю ночь дикие вопли, звон разбиваемого стекла, неслись из соседней камеры, там охранники избивали заключенного, перед рассветом он сошел с ума.
Только утром почти в бессознательном состоянии меня выпускали из камеры, надзиратели хохотали ("Ты у нас как Ленин") и отвели в камеру. На мой вопрос начальнику, почему это не сделали вчера, как с другими, он ответил: "Забыли".
В другой раз меня поместили в одиночку ШИЗо с выбитыми стеклами. Снег задувало прямо в камеру и я чуть не замерз совсем.
В одной общей камере туалет был сделан в виде трубы под потолок. забираться туда надо было по лестнице и во время оправки все остальные могли не только "наслаждаться" запахом, но и наблюдать снизу всю процедуру. О таких мелочах как раздевание до гола перед сотрудницами тюрьмы на предает обыска или поиска свежих наколок я уже и не говорю.